столовой по-своему были даже привязаны к нему. И то сказать, любую работу он выполнял безотказно, никогда от него не слышали грубых, бранных слов, и никаких обид он не помнил. Ну а почему не пошутить иногда от скуки?

В один хмурый, непогожий день, когда никого из посетителей в столовой не было, та же неугомонная Настасья, сговорившись с поварихой, стала вдруг сердито выговаривать Алешке:

— Сердца у тебя нет, парень. Приворожил девку, а сам нос воротишь.

— Какую девку? — разинул рот Алеха.

— Какую, какую, бес хитрый. Дуську Пименову. Думаешь, слепые — не видим?

— Да уж, Алешенька, нехорошо так с девушкой играть, — подхихикнула повариха.

— Чурбан бесчувственный. Какого тебе рожна надо, если уж Дуська плоха, — гудела Настасья. — Посмотри, иссохла вся, жалость одна берет глядеть на нее.

Алешка потерянно молчал.

Дуся была видной девушкой даже в этом селе, битком набитом здоровыми, краснощекими и веселыми девчатами. Особенно хорош у нее был голос. Звонкий, высокий, он так и врезался в прозрачный деревенский воздух. Дуся знала себе цену и замуж не торопилась: ждала неизвестно чего.

После разговора с Настасьей Алешка стал буквально преследовать Дусю. И скоро все село потешалось над даровым спектаклем.

Где бы ни появлялась Дуся после работы в поле — он оказывался возле нее. Если она с девчатами отправлялась в соседнее село на танцы, он тоже увязывался за ними, скромно шел сзади или сбоку компании. Стоило ему прознать, что Дуся собирается куда-нибудь на вечерку, он торопился туда. Этим пользовались, чтоб лишний раз посмеяться.

— Дуська в Мельничное идет, к Салотоповым, — говорила словно невзначай какая-нибудь из девушек.

Алешка тащился за семь километров в Мельничное, заходил в чужую избу, сидел и ждал. Хозяева не знали о причине его визита, но по деревенской привычке не спрашивали, зачем пожаловал гость. А Алешка все сидел, пока хозяйка не задувала свет или без всяких намеков не выпроваживала его. На другой день все село, конечно, знало об этом, хохотало над незадачливым ухажором.

Дусю все это забавляло не меньше других. Она беззастенчиво пользовалась его добротой.

— Ой, девки, что-то есть охота. Шанежку бы горяченькую сейчас.

Мать Алешки славилась уменьем печь шаньги с картошкой. Ни у одной хозяйки не получались они такими пышными, такими румяными. Ну а кто когда печет — в деревне не скроешь: дух из трубы разносит дразнящие ароматы во все стороны.

Алешка шел домой, загребал половину печеного и нес Дусе.

— Ой, что это ты, — притворно ахала Дуся, но шаньги брала. И тут же, словно в благодарность, поглядывая на Алешку, пела частушку:

Серы глазки, серы глазки,

Брови выгнуты дугой.

Как взглянули серы глазки —

Потеряла я покой.

Алешка алел, опускал свои голубые, на удивление красивые глаза.

Девчата же подталкивали друг друга локтями, перемигивались, потому что очень хорошо знали, о каких именно серых глазках поет Дуся.

На летнюю практику в село приехал студент электромеханического института Никита Рябинцев. Он ходил в спортивных брюках, рубашке-ковбойке и ни на одну из девушек поначалу не обращал внимания.

Дуся по своей натуре никак не могла с этим смириться. То и дело она появлялась в мастерской, где работал Никита, задирала его при встречах, а один раз, когда он проходил мимо колодца, она, ополаскивая ведро, почти не скрывая, что делает это нарочно, облила парня водой.

Вскоре Никита стал узнавать бойкую, острую на язык девушку. Еще издали, завидя ее, делал вид, что пугается, втягивал голову в плечи и обходил Дусю стороной. Кончилось, конечно, все тем, чем и должно было кончиться: вместе стали ходить в клуб, на вечерки…

Теперь уже Алешка мешал Дусе: на свидание к Никите ей приходилось бегать тайком, огородами, чтоб не увязался этот полоумный.

А Алешка по-прежнему таскал ей из дома лущеный горох, чищеную репу. Но Дуся перестала брать у него угощения, гнала его прочь.

— Ну что ты ко мне привязался? — сердилась она. — Что тебе от меня надо?

— Иди за меня замуж, — говорил в ответ Алешка.

— Замуж! Да что мы с тобой делать-то будем?

— Что люди, то и мы. Кур заведем, поросенка. Я тебе одеяло китайское куплю.

— Помереть с тобой! — всплескивала руками Дуся.

— Думаешь, обману? — с достоинством возражал Алешка. — У меня дома хромовые сапоги есть. Ненадеванные.

Дуся не выдерживала, начинала смеяться:

— Ну а мне-то что от твоих сапог?

— Как что? Хочешь — продам, хочешь — надену на свадьбу.

Он, может, и отстал бы от Дуси, потому что Дуся начинала уже злиться на него, кричала иногда, но Настасья никак не унималась:

— Да девки, они завсегда так, Алешенька: чем больше ей кто по сердцу, тем сильнее того гонит. Потому — проверяет, крепко ли любит. Вот ты ей и докажи.

Наконец Дуся не выдержала, пошла к матери Алешки.

Катерина была одна. Узнав Дусю, она засуетилась, стала выставлять на стол какие-то припасы.

— Ой, да кто это к нам пришел-то!

Она искательно заглядывала Дусе в глаза, пыталась улыбаться.

Но Дуся не расположена была вести разговоры.

С ходу заявила:

— Вог что, тетя Катя, вы скажите своему Алешке, чтоб он не смел за мной ходить. Люди смеются. Что я, посмешищем должна быть по его милости?

Тетя Катя опустилась на табурет, щеки ее посерели.

— Отчего же посмешищем? — тихо спросила она. — Алешка парень как парень, с лица не урод, работящий…

— А что мне с его лица? Я тоже не урод какой, чтоб мне с придурковатым связываться, — брякнула Дуся.

Катерина словно давным-давно ждала этих слов, уронила голову на стол, затряслась от рыданий.

Дусе стало не по себе. Стояла и не знала, что делать, а женщина плакала все горше.

— Ну, чего уж так убиваться-то, тетя Катя. Ну, сказала я… так уж чего, это все знают…

Дуся готова была себе язык откусить за злые, необдуманные слова. Каково матери слышать такое? Она подошла к женщине, стала гладить по плечам, по голове. Тетя Катя, не поднимая головы, прижалась к ней.

— Это все я виновата, — стонала женщина. — Вытравить его хотела, а теперь… один он у меня во всем свете.

— А зачем вы, тетя Катя? — робко поинтересовалась Дуся. — Вас обманули, да?

Катерина со всхлипом вздохнула.

— Кто ж меня обманывал? Мужика на фронт взяли, а я в тяжести была, обузы испугалась. Да все равно родился себе и мне на горе. До трех лет не ходил, не говорил… Может, и отойдет еще, а? — заглядывая Дусе в глаза своими мокрыми покрасневшими и все равно